03.03.07
0
0
4986
0
0
4986
История одного безумия Проза: Рассказы: Философские, религиозные
Это случилось не так давно, недалеко, но на порядочном расстоянии, не менее расстояния видимости человеческого глаза в самом густом тумане. С высоты моего нынешнего месторасположения я имею право рассказать то, что расскажу.
I
Феня заболел, и я, как приятель и просто сосед, явился к нему без приглашения. Болел Феня оригинально: я застал его сидящим на письменном столе среди многочисленных книг и скомканных листов бумаги. Ноги его были раскиданы в разные стороны: одна безвольно свисала со стола и была одета в чёрный носок; другая покоилась на ободранном подоконнике, сверкая дырами синего носка. Шею Феня обмотал красным шарфом, из-под всклокоченных серо-жёлтых прядей торчали очки в рыжей роговой оправе. За очками были Фенины глаза – умные и нахальные.
Слова приветствия Феня проорал, лишь только мелькнул я в дверях. Ветхая бабуля, которая провожала меня к этому слишком двусмысленному и неадекватному субъекту, заметно вздрогнула, но без энтузиазма – очевидно по привычке.
- Какого хрена ты здесь делаешь? - Фенино лицо покривилось в иронической улыбке. – Я тебя вроде не звал.
- Верочка говорила, ты болеешь.
- Ха! – Феня разговаривал исключительно на повышенных тонах, а когда хотел нахамить, оскорбить или обругать и т.п., то вообще орал в голос. Лично я привык уже к этому, Феню же страшно бесило, что я на него смотрю трезво и невозмутимо.
- Ты чем болеешь-то?
- Ангина… - уклончиво буркнул Феня. – Понимаешь, ангина у меня?!
Я понимал, хотя весь Фенин вид говорил о том, что человека здоровее, очевидно, трудно было бы найти. Чтобы хоть как-то нарушить возникшую нехорошую тишину, я брякнул:
- Вера сказала, у тебя температура высокая. Да?
В ответ Феня заорал:
- Да не знает твоя Вера нифига! Я тут вообще подыхаю, а Вере этой наплевать!
Ответом на это заявление был стук со стороны стены: Феню деликатно просили сбавить громкость, на что тот только повысил свой тон, продолжая говорить. (Здесь необходимо отметить, что, несмотря на Верино долготерпение разнообразных Фениных выходок, он от души ненавидел её, о чём он часто и вслух заявлял. И сам никак не мог объяснить, почему. А она просто не замечала всего этого. И этого тоже решительно никто не мог понять.)
Стук повторился. Этого Феня вынести уже не мог. Он соскочил со стола и с грохотом захлопнул дверь. Я незаметно вздрогнул. Но этого ему не хватило – толстенный том какого-то древнего собрания сочинений глухо ударился о стену и шлёпнулся на пол, утеряв титульный лист и чудесный нежно-розовый переплёт. Я же выжидал и не лез под горячую сильную Фенину руку.
Наконец Феня сел. Его трясло, он нисколько не успокоился после всего содеянного – теперь имело смысл опасаться и мне.
Я с подозрением наблюдал, как Феня резко вскочил, оправил мятую свою голубую футболку, резко взмахом головы откинул свисавшую на глаза спутанную чёлку и чихнул – в его глазах засветилась мысль.
Я даже струсил, заметив, насколько он увлечённо с грохотом сметает руками и ногами со стола разный хлам. Освободив, наконец, старый добрый стол со сбитой полировкой, Феня, пыхтя и сопя, несмотря на свою немалую силу, продвигал его к окну. Придвинув его прямо впритык к подоконнику, Феня задохся и сел. На пол. Прямо на книги.
Мы помолчали. Я сказал:
- Ну, я пошёл.
Феня дёрнул меня за рукав:
- Стой, погоди. Сейчас будет кино, смотри! – Он вскочил на стол, потом на подоконник. Ловко развернувшись на пятке, Феня уставился на меня.
- Смотри! Вот я стою теперь здесь. Что это? Это жизнь. – Сам ответил Феня. – А там? – Феня махнул головой за окно. – Там что? Смерть там. – Снова сам ответил он на свой вопрос. – Вот я сейчас могу шагнуть – могу вперёд, могу – назад; могу жить, а могу – сдохнуть, прямо сейчас…И никто мне ничего не скажет, никто мне не помешает, потому что всем всё равно. Сечёшь, что отсюда следует? А? – Феня был страшно бледен. Очки он куда-то дел, и поэтому смотрел мне в лицо пристально, нервно щурясь оттого, что не может как следует разглядеть моих глаз. – А следует из всего этого, что я – хозяин своей жизни, я – сам себе судья! Пойми ты, что каждый живёт или умирает для себя, пойми, что всем наплевать друг на друга по большому счёту…
Пока Феня вещал, а я, развесив уши в каком-то странном гипнозе, слушал его, случилось нечто. Дверь бесшумно раскрылась. За ней стояла Вера. Стояла и молчала. Наблюдала, как я. А потом сорвалась с места и с нечеловеческой силой, неизвестно откуда у неё взявшейся, схватила Феню за руку и стащила его с подоконника вниз. Феня не успел ничего понять.
Она сказала тихо, абсолютно ровным голосом:
- Урод, ты же чуть не упал. Я шла, снизу видно было… Дурак. – Она резко повернулась и вышла. Феня сидел на полу и тупо смотрел перед собой. Я молчал. Мы молчали вдвоём. Потом я поднялся и пошёл к двери.
За моей спиной Феня рыдал, уронив лицо на ладони, всхлипывая и подвывая, как брошенный щенок.
II
Я спустился вниз. У подъезда меня ждала Вера. Она молчала, как всегда, только кивнула головой, будто здороваясь, хотя мы только что виделись.
Она сказала:
- Не уходи. Поговорим.
Мы сели на скамейку прямо под Фениными окнами. Они до сих пор были распахнуты настежь.
Вера сказала:
- Ведь он прав.
Она подняла на меня глаза:
- Он прав?
Я пожал плечами. Я не знал. Я смотрел в Верино лицо, но исподтишка, стараясь себя не обнаруживать. Она смотрела прямо перед собой большими серыми глазами, не мигая. В них не мелькало ни беспокойства, ни тревоги, ни горечи – только покой. Я знал её с самого детства, и никогда её глаза не меняли выражения тоскливого, печального покоя, какой-то трагической умиротворённости. Словно она по-другому смотреть хотела, но не могла.
Мы молчали долго: я всё так же неотрывно наблюдал за её лицом, она – мне это позволяла, лишь изредка опуская ресницы.
Минуты растягивались, тянулись, лопались, как мыльные пузыри – бесшумно, оставляя после себя много блестящих брызгов.
- Я пошла. – Вера поднялась первой.
Я кивнул. Она протянула мне руку, и я легонько её потряс. На прощание.
III
В глубине квартиры раздавался шум: все жили своей жизнью. Я лежал лицом вниз, стараясь дышать как можно тише, стараясь замедлить пульс. Я не спал, но мне снилось, как где-то далеко отсюда, далеко от меня в доме раскрыто окно. На высоте седьмого этажа развеваются чёрные шторы. Тут шторы опадают, обрываются и летят вниз. На подоконнике стоит Она. Она смотрит прямо пред собой. Не мигая. Она лёгкая, невесомая. Её подхватывает ветром, Она летит, Её кружит вихрь из листьев и мелкой пушистой пыли. Она парит, не касаясь земли. И вдруг ветер стихает, листья застилают асфальт, и вместе с ними, устав от этого длинного полёта, Она кидается вниз. Разбиваясь на множество белоснежных гипсовых осколков. Она умерла.
IV
Назавтра я увидел их вдвоём. Феня что-то говорил, опустив голову, вечно непричёсанные волосы скрывали лицо, изредка он вздрагивал, поводя плечами. Очки он почему-то держал в руках. Вера стояла ко мне спиной; недлинные – до плеч – волосы, темные, волнистые, едва касались концами худых плечей. Я остановился за десять шагов от них, не хотел мешать. Я был переполнен. Переполнен болью, диким чувством отчаяния от ощущения неизбежной и скорой потери, которой я не мог ни предсказать, ни предотвратить. Неизвестно откуда появился не то туман, не то дым. Глаза защипало. Глаза заслезились. Верина фигура уплыла влево – Феня остался на месте… Я быстро вытер глаза – всё вернулось на места. Я вздрогнул. Она оглянулась - и увидела меня.
- Ты плачешь? – голос звучал как всегда – ровно и без заметных интонаций.
Я покачал головой:
- Нет. Туман.
Вера пожала плечами, усмехнулась и опять повернулась к Фене – спиной ко мне. Я задрожал – меня охватил озноб – облако, мокрое, холодное облако. Я с ужасом понял, что без неё у меня нет прошлого, нет будущего, нет сегодняшнего дня, нет этой минуты, в которую она отвернулась от меня.
Я побежал. Сквозь топот своих ног я слышал, как Вера окликнула меня, но я бежал, не останавливаясь. Я плохо понимал, куда я бегу, зачем, что со мной случилось – я знал, что должен, обязан бежать.
Я споткнулся. Упал. Разбил ладони. До крови. Сел тут же, на мокрый от тумана асфальт. Я задыхался. Мне казалось, я умру сразу – так больно резал воздух моё горло. Но я не умер. И долго потом жалел об этом, пытаясь извлечь из ран на ладонях мелкие камни. Я видел Веру: она стояла передо мной, как всегда – с непроницаемым лицом, со своими тёмными волнистыми волосами, теперь почему-то собранными – перетянутыми чёрной лентой, безмолвная и равнодушная. Я протянул к ней руку. Позвал по имени.
«Вера!..» - туман съел мой голос, гадко хлюпая мокрыми листьями. Я попробовал подняться – ничего не вышло. Ног как будто не было, в любом случае, своих ног я не чувствовал. Точнее чувствовал, что их больше нет. Тогда я понял, как устал. И лёг на асфальт. Мне показалось, что я заснул.
V
Проснулся я в белой комнате от лёгкого шелеста над головой. Прямо под потолком, легко шевеля огромными, чуть голубоватыми от луны, крыльями парила в независимом полёте смирительная рубашка. Острыми концами крылья расчерчивали потолок на едва заметные золотые квадраты. Я улыбнулся – красиво. Почти как Вера. Не та, с чёрной лентой, а та, у которой невыносимо спокойные глубокие серые глаза.
- Вера… - я блаженно вздохнул и опять провалился в серую, волнистую дремоту, почти что пьяный от звенящей головной боли.
VI
Когда ко мне в палату привели Веру, я уже не узнал её. Она не умела плакать, поэтому не заплакала. Она сидела на ободранном табурете с облупившейся белой краской, прямо напротив меня. И если бы я мог тогда хоть что-то понять своим помутившимся, полуутраченным рассудком, я бы понял, что Вера всё та же: глаза у неё серые, спокойные-спокойные, в них ни тоски, ни горечи; волосы её распущены и спадают на плечи, едва касаясь их ровными своими концами; лицо невозмутимое; а сквозь лёгкую кофту просвечивают тонкие лопатки, как будто острые крылья, чуть голубоватые от луны.
20-27 мая 2004
I
Феня заболел, и я, как приятель и просто сосед, явился к нему без приглашения. Болел Феня оригинально: я застал его сидящим на письменном столе среди многочисленных книг и скомканных листов бумаги. Ноги его были раскиданы в разные стороны: одна безвольно свисала со стола и была одета в чёрный носок; другая покоилась на ободранном подоконнике, сверкая дырами синего носка. Шею Феня обмотал красным шарфом, из-под всклокоченных серо-жёлтых прядей торчали очки в рыжей роговой оправе. За очками были Фенины глаза – умные и нахальные.
Слова приветствия Феня проорал, лишь только мелькнул я в дверях. Ветхая бабуля, которая провожала меня к этому слишком двусмысленному и неадекватному субъекту, заметно вздрогнула, но без энтузиазма – очевидно по привычке.
- Какого хрена ты здесь делаешь? - Фенино лицо покривилось в иронической улыбке. – Я тебя вроде не звал.
- Верочка говорила, ты болеешь.
- Ха! – Феня разговаривал исключительно на повышенных тонах, а когда хотел нахамить, оскорбить или обругать и т.п., то вообще орал в голос. Лично я привык уже к этому, Феню же страшно бесило, что я на него смотрю трезво и невозмутимо.
- Ты чем болеешь-то?
- Ангина… - уклончиво буркнул Феня. – Понимаешь, ангина у меня?!
Я понимал, хотя весь Фенин вид говорил о том, что человека здоровее, очевидно, трудно было бы найти. Чтобы хоть как-то нарушить возникшую нехорошую тишину, я брякнул:
- Вера сказала, у тебя температура высокая. Да?
В ответ Феня заорал:
- Да не знает твоя Вера нифига! Я тут вообще подыхаю, а Вере этой наплевать!
Ответом на это заявление был стук со стороны стены: Феню деликатно просили сбавить громкость, на что тот только повысил свой тон, продолжая говорить. (Здесь необходимо отметить, что, несмотря на Верино долготерпение разнообразных Фениных выходок, он от души ненавидел её, о чём он часто и вслух заявлял. И сам никак не мог объяснить, почему. А она просто не замечала всего этого. И этого тоже решительно никто не мог понять.)
Стук повторился. Этого Феня вынести уже не мог. Он соскочил со стола и с грохотом захлопнул дверь. Я незаметно вздрогнул. Но этого ему не хватило – толстенный том какого-то древнего собрания сочинений глухо ударился о стену и шлёпнулся на пол, утеряв титульный лист и чудесный нежно-розовый переплёт. Я же выжидал и не лез под горячую сильную Фенину руку.
Наконец Феня сел. Его трясло, он нисколько не успокоился после всего содеянного – теперь имело смысл опасаться и мне.
Я с подозрением наблюдал, как Феня резко вскочил, оправил мятую свою голубую футболку, резко взмахом головы откинул свисавшую на глаза спутанную чёлку и чихнул – в его глазах засветилась мысль.
Я даже струсил, заметив, насколько он увлечённо с грохотом сметает руками и ногами со стола разный хлам. Освободив, наконец, старый добрый стол со сбитой полировкой, Феня, пыхтя и сопя, несмотря на свою немалую силу, продвигал его к окну. Придвинув его прямо впритык к подоконнику, Феня задохся и сел. На пол. Прямо на книги.
Мы помолчали. Я сказал:
- Ну, я пошёл.
Феня дёрнул меня за рукав:
- Стой, погоди. Сейчас будет кино, смотри! – Он вскочил на стол, потом на подоконник. Ловко развернувшись на пятке, Феня уставился на меня.
- Смотри! Вот я стою теперь здесь. Что это? Это жизнь. – Сам ответил Феня. – А там? – Феня махнул головой за окно. – Там что? Смерть там. – Снова сам ответил он на свой вопрос. – Вот я сейчас могу шагнуть – могу вперёд, могу – назад; могу жить, а могу – сдохнуть, прямо сейчас…И никто мне ничего не скажет, никто мне не помешает, потому что всем всё равно. Сечёшь, что отсюда следует? А? – Феня был страшно бледен. Очки он куда-то дел, и поэтому смотрел мне в лицо пристально, нервно щурясь оттого, что не может как следует разглядеть моих глаз. – А следует из всего этого, что я – хозяин своей жизни, я – сам себе судья! Пойми ты, что каждый живёт или умирает для себя, пойми, что всем наплевать друг на друга по большому счёту…
Пока Феня вещал, а я, развесив уши в каком-то странном гипнозе, слушал его, случилось нечто. Дверь бесшумно раскрылась. За ней стояла Вера. Стояла и молчала. Наблюдала, как я. А потом сорвалась с места и с нечеловеческой силой, неизвестно откуда у неё взявшейся, схватила Феню за руку и стащила его с подоконника вниз. Феня не успел ничего понять.
Она сказала тихо, абсолютно ровным голосом:
- Урод, ты же чуть не упал. Я шла, снизу видно было… Дурак. – Она резко повернулась и вышла. Феня сидел на полу и тупо смотрел перед собой. Я молчал. Мы молчали вдвоём. Потом я поднялся и пошёл к двери.
За моей спиной Феня рыдал, уронив лицо на ладони, всхлипывая и подвывая, как брошенный щенок.
II
Я спустился вниз. У подъезда меня ждала Вера. Она молчала, как всегда, только кивнула головой, будто здороваясь, хотя мы только что виделись.
Она сказала:
- Не уходи. Поговорим.
Мы сели на скамейку прямо под Фениными окнами. Они до сих пор были распахнуты настежь.
Вера сказала:
- Ведь он прав.
Она подняла на меня глаза:
- Он прав?
Я пожал плечами. Я не знал. Я смотрел в Верино лицо, но исподтишка, стараясь себя не обнаруживать. Она смотрела прямо перед собой большими серыми глазами, не мигая. В них не мелькало ни беспокойства, ни тревоги, ни горечи – только покой. Я знал её с самого детства, и никогда её глаза не меняли выражения тоскливого, печального покоя, какой-то трагической умиротворённости. Словно она по-другому смотреть хотела, но не могла.
Мы молчали долго: я всё так же неотрывно наблюдал за её лицом, она – мне это позволяла, лишь изредка опуская ресницы.
Минуты растягивались, тянулись, лопались, как мыльные пузыри – бесшумно, оставляя после себя много блестящих брызгов.
- Я пошла. – Вера поднялась первой.
Я кивнул. Она протянула мне руку, и я легонько её потряс. На прощание.
III
В глубине квартиры раздавался шум: все жили своей жизнью. Я лежал лицом вниз, стараясь дышать как можно тише, стараясь замедлить пульс. Я не спал, но мне снилось, как где-то далеко отсюда, далеко от меня в доме раскрыто окно. На высоте седьмого этажа развеваются чёрные шторы. Тут шторы опадают, обрываются и летят вниз. На подоконнике стоит Она. Она смотрит прямо пред собой. Не мигая. Она лёгкая, невесомая. Её подхватывает ветром, Она летит, Её кружит вихрь из листьев и мелкой пушистой пыли. Она парит, не касаясь земли. И вдруг ветер стихает, листья застилают асфальт, и вместе с ними, устав от этого длинного полёта, Она кидается вниз. Разбиваясь на множество белоснежных гипсовых осколков. Она умерла.
IV
Назавтра я увидел их вдвоём. Феня что-то говорил, опустив голову, вечно непричёсанные волосы скрывали лицо, изредка он вздрагивал, поводя плечами. Очки он почему-то держал в руках. Вера стояла ко мне спиной; недлинные – до плеч – волосы, темные, волнистые, едва касались концами худых плечей. Я остановился за десять шагов от них, не хотел мешать. Я был переполнен. Переполнен болью, диким чувством отчаяния от ощущения неизбежной и скорой потери, которой я не мог ни предсказать, ни предотвратить. Неизвестно откуда появился не то туман, не то дым. Глаза защипало. Глаза заслезились. Верина фигура уплыла влево – Феня остался на месте… Я быстро вытер глаза – всё вернулось на места. Я вздрогнул. Она оглянулась - и увидела меня.
- Ты плачешь? – голос звучал как всегда – ровно и без заметных интонаций.
Я покачал головой:
- Нет. Туман.
Вера пожала плечами, усмехнулась и опять повернулась к Фене – спиной ко мне. Я задрожал – меня охватил озноб – облако, мокрое, холодное облако. Я с ужасом понял, что без неё у меня нет прошлого, нет будущего, нет сегодняшнего дня, нет этой минуты, в которую она отвернулась от меня.
Я побежал. Сквозь топот своих ног я слышал, как Вера окликнула меня, но я бежал, не останавливаясь. Я плохо понимал, куда я бегу, зачем, что со мной случилось – я знал, что должен, обязан бежать.
Я споткнулся. Упал. Разбил ладони. До крови. Сел тут же, на мокрый от тумана асфальт. Я задыхался. Мне казалось, я умру сразу – так больно резал воздух моё горло. Но я не умер. И долго потом жалел об этом, пытаясь извлечь из ран на ладонях мелкие камни. Я видел Веру: она стояла передо мной, как всегда – с непроницаемым лицом, со своими тёмными волнистыми волосами, теперь почему-то собранными – перетянутыми чёрной лентой, безмолвная и равнодушная. Я протянул к ней руку. Позвал по имени.
«Вера!..» - туман съел мой голос, гадко хлюпая мокрыми листьями. Я попробовал подняться – ничего не вышло. Ног как будто не было, в любом случае, своих ног я не чувствовал. Точнее чувствовал, что их больше нет. Тогда я понял, как устал. И лёг на асфальт. Мне показалось, что я заснул.
V
Проснулся я в белой комнате от лёгкого шелеста над головой. Прямо под потолком, легко шевеля огромными, чуть голубоватыми от луны, крыльями парила в независимом полёте смирительная рубашка. Острыми концами крылья расчерчивали потолок на едва заметные золотые квадраты. Я улыбнулся – красиво. Почти как Вера. Не та, с чёрной лентой, а та, у которой невыносимо спокойные глубокие серые глаза.
- Вера… - я блаженно вздохнул и опять провалился в серую, волнистую дремоту, почти что пьяный от звенящей головной боли.
VI
Когда ко мне в палату привели Веру, я уже не узнал её. Она не умела плакать, поэтому не заплакала. Она сидела на ободранном табурете с облупившейся белой краской, прямо напротив меня. И если бы я мог тогда хоть что-то понять своим помутившимся, полуутраченным рассудком, я бы понял, что Вера всё та же: глаза у неё серые, спокойные-спокойные, в них ни тоски, ни горечи; волосы её распущены и спадают на плечи, едва касаясь их ровными своими концами; лицо невозмутимое; а сквозь лёгкую кофту просвечивают тонкие лопатки, как будто острые крылья, чуть голубоватые от луны.
20-27 мая 2004